Маргарита Кожевникова. "Знающий выбирает свой путь всем сердцем…" Личная миссия учителя

Мы обсуждаем образование в его известных нам рамках и решаем проблемы ученика, учителя, школы и т.д. Однако если выглянуть за выстроенные границы, мы обнаружим, насколько эти границы проницаемы волнами влияний, накатывающих из «большого мира», и как они условны, поскольку полностью зависят от принятого понимания образования (не учитывая которое, мы принимаем их за абсолютные). Решившись же выглянуть и обнаружив себя не защищенными твердыми рамками, мы заметим, что на дворе, в действительности, та эпоха, что ставит вопрос: «Будет ли в образовании вообще нужен живой учитель?»

 

И если мы из всех своих теоретических и ценностных оснований утверждаем решительное: «Да!», встает следующий вопрос: «Зачем?» Иначе говоря, это вопрос: «Что такое образование человека?»

 

Образование как путь становления человеком понимали Эразм Роттердамский («людьми не рождаются, а воспитываются»), Г.В.Ф. Гегель (человек – «существо духовное и разумное. Взятый с этой стороны, он не бывает от природы тем, чем он должен быть … поднять свое отдельное существо до своей всеобщей природы – и означает образовать себя»), Ф.М. Достоевский (образование – создание условий для «выделывания в человека») и др. И мы выберем именно это значение образования при сопоставлении учителя-человека с идеальной педагогической машиной (компьютером, искусными информационными технологиями). Но какова тогда роль учителя? Передавать ученикам свой человеческий опыт?

 

Представлять собой идеал, образец человека? Или, может быть, представить себя ученикам на рассмотрение в качестве модели человека (требуется отличить идеал от модели!), а свою деятельность, чувствования, мышление, мотивацию, отношения, ценности – в качестве модели того способа, как быть человеком?

 

 

В специфическом способе быть человеком присутствует феномен «миссии», – о нем свидетельствуют наши экзистенциальные переживания. Что это за феномен? Смысл слова «миссия» – цели в масштабах всей жизни, выходящие за пределы одной своей жизни.

 

О целях: очевидно, что поскольку существо не принимает решения о своем существовании и не может сначала задать цель, а потом ради ее воплощения осуществить свое бытие, поэтому само бытие не имеет предварительной цели. И также существо, представляющее собой самоорганизующуюся систему, может войти в существование, жить и умереть, не проясняя и тех целей существования, с которыми была связана вся самоорганизация. «Само существование – и есть цель существования», – такая формула легко выводится как универсальная, в особенности, для бессловесных существ, для которых можно положить ее за выражение их жизни.

 

Ученые, смотрящие на существ со стороны и «сверху», предлагают и другие объяснения целей их жизни: «ради поддержания экологического равновесия», «ради существования рода» – у экологов, зоологов; «ради репликации генов» – у генетиков докинзовской школы. Это взгляд, открывающий цели вне отдельного существа через связь его жизни с более широкой перспективой, то есть через внешнюю среду или через внутренние движущие силы, для которых само существо представляет среду. У мыслителей, которые пытались, как Р. Бах, увидеть предельные смыслы в жизни бессловесных существ, складывались и такие определения цели, как, например, совершенствование полета. Но в любом случае, существа "осуществляют миссию", сами даже не зная об этом.

 

Возможности людей, обретаемые с утратой бессловесности, – помыслить, понять свои цели и выразить-воплотить то, что понято. Здесь возникает феномен "личной миссии" человека. И все же люди, при всем своем разуме, как и все другие, наталкиваются на ту же замкнутость во времени своей жизни и на тот же эффект «запаздывания»: «Я» появляюсь позже, чем моя жизнь, не «Я» – ее творец, ее запуск не в моей воле. Возможный вывод может быть тот же: «Само существование – и есть цель существования», и он объясним тем, что человеку не хватает сил посмотреть шире, за свои жизненные пределы. Много отдельных целей внутри жизни обеспечивают это «просто жить». И хотя процесс жизни и его цели могут сильно отличаться по уровню удовлетворения («качеству жизни»), все равно они остаются в пределах «просто жить».

 

Другой ответ у духовных традиций, поскольку они встраивают жизнь человека в мироздание, включая уходящие во тьму неизвестности начало и конец этой жизни во всеохватывающую метафизическую картину. Глубокие смыслы, присущие самой картине, составляют и вектор заданного для отдельной жизни направления, который определяет ее цели. Версии такого ответа подробно проработаны и известны. Однако его суть подразумевает для верующего человека, с его (ее) индивидуальной человеческой волей, принятие несвоей воли как определяющей и соответственно – необходимость следовать этой воле (в сакральном плане – как сущностно «своей»).

 

"Но что возможно для нерелигиозного человека?" – вот наш вопрос, поскольку территория образования много шире области религиозного воспитания, а количество неверующих жителей Земли много превосходит количество верующих. Что возможно понять и осуществить человеку, если он(а) стремится подняться над общей для всех живых существ возможностью «просто жить»?

 

Взятое нами слово "миссия" из-за своих архаично-религиозных корней имеет патетическое звучание и может казаться уделом избранных. В действительности же, как и другие экзистенциальные переживания, и это также доступно каждому человеку и определяется скорее ситуацией, в которой человек неустроен и потому способен остро почувствовать очертания своей жизни и вопрошать о ней. (В такой ситуации смотрит на жизнь герой книги А. Иванова "Географ глобус пропил" Виктор Служкин, к примеру которого мы будем дальше обращаться).

 

Переживание «миссии», выводящей за пределы собственной жизни, состоит в том, что человек открывает предназначение и оправдание жизни. В связи с этим встает несколько вопросов. Что и как возможно в качестве "выхода" за пределы себя? Откуда берется понимание, что это – "предназначение" (если религиозные объяснения для нас незначимы)? Почему жизни требуется оправдание?

 

Что может быть "выходом" за пределы себя? Очевидно, что "Я сам(а)" существую всегда во взаимоопределении с "другим" (базовая позиция, по Фихте). Но если иметь в виду движущие силы мотивации, воли, то в нашем мире, состоящем из сплетающихся связей Я-другого, можно выделить две широкие области с колеблющейся между ними границей, соотносимые не как черное и белое, но как половина темного и половина светлого, с диапозонами тоновых переходов. Одна полоса – наше "собственное существование", определяется магнетизмом Я: "Что мне нужно?" "Что Я хочу?" Полоса "не-собственного существования" определяется другим: "Что нужно другому (Другому)?" "Чего хочет Другой (или чего требует другое)?" Здесь другое/ Другой (слово, знание, вещь, существо, люди) делается важнее, чем Я. И такова ситуация, в которой мы все живем, – располагаемся на обеих половинах и движемся в них и насквозь. "Личная миссия", по определению, разворачивается во второй из них.

 

На территории Я, как можно заметить, правит принцип удовольствия. Однако ведь сами удовольствия или неудовольствия тоже происходят из взаимодействия Я с другим: с предметами чувственного восприятия, объектами мышления, животными, людьми. Чтобы понять, чем различаются взаимодействия Я с другим на двух разных половинах, используем критерий активности/ пассивности. Как это ни удивительно, но процессы, мотивированные в направлении к Я, представляют переживания Я, пребывающего в пассивном, страдательном модусе: Я претерпеваю воздействия предметов и существ. (здесь Я – как господин, пребывающий в безделье, предоставляя деятельным слугам – объектам себя ублажать). Из такой позиции происходят удовольствия и неудовольствия. И если отсутствуют иные процессы, человек оказывается замкнут в "собственном бытии". (Для примера: Виктор Служкин пребывает на территории Я в ситуациях эстетических переживаний природы, женщин, интеллектуальных удовольствий и т.д.)

 

Однако почти никто не живет в изоляции в своем Я, ориентированном на удовольствие. Из мира к человеку (или из интериоризированного в человеке мира) взывает другое: ребенок, земля, область знания, сограждане, т.д. – и мотивирует человека. Служкин об этом говорит так:

 

"Я чувствую, что я не просто плоть от плоти этой земли. Я – малое, но точное ее подобие. Я повторяю ее смысл всеми извилинами своей судьбы, своей любви, своей души…"

И тогда уже сам человек проявляет активность в своем обращении к другому / Другому. Эта активность – неминуемо деятельность: воспитание ребенка; возделывание сада или погружение в природу для удержания связи с ней; распространение знания, организация общественных событий. И эта деятельность несет те эмоции, которые можно назвать "чистой радостью", счастьем, или заботу и озабоченность. (Так наш герой Виктор действует и чувствует относительно ребенка Таты; относительно своего края – рек, скал, тайги; относительно учеников и любимых людей).

 

Важна ли разница между удовольствием и чистой радостью? То и то подразумевает удовлетворение. Но в первом случае удовлетворение отвечает произволу Я и зависит от соотнесения с сущим: если в сущем есть соответствие воле Я, то есть и удовлетворение как удовольствие. Когда в сущем нет соответствия, возникает неудовлетворенность: неудовольствие. Во втором же случае это удовлетворение, отвечающее требованиям другого и зависящее от соотнесения с должным. Человек вслушивается в голос другого и старается в деятельности осуществить все, что может, лишь бы соответствовать должному. Если есть соответствие, есть и удовлетворение: чистая радость, – это счастье, что сделанное заняло свое место в мировом порядке, и все сложилось "как надо". Виктор Служкин, на своем путанном пути проходящий через передряги с взятыми им в поход подростками-недорослями (которых он саркастически кличет: "отцы"), выражает это переживание так:

 

"Я занимаюсь простыми, мудрыми и вечными делами – латаю свой корабль, поддерживаю огонь, готовлю пищу. Мир ясный и яркий: синее небо, белый снег, черные угли, алый огонь, оплетающий котлы, и желтая пшенная каша. Это все, что у меня есть. Но этого никто у меня не отнимет. … Я хочу веры в мир и в то, что я делаю".

 

Если же нет соответствия должному, возникает озабоченность, неудовлетворенность. Но что это за "должное"? Если оно определяется индивидуально и относится к взаимодействиям не только с людьми, но со всем миром, то не составляет нравственную норму или наш долг перед кем-то (религией, обществом). Скорее это должное – тот объективный вызов, который исходит из нас самих. Это производное всей нашей собственной природы, совокупности нашего опыта и представлений. Для Виктора должное – это "плоская и очень маленькая Земля, которой всем хватает", и "в ее центре" – родная Кама и северный Урал; это окружение любовью ребенка, который ведь сам "как душа без оболочки"; это такие действия относительно учеников, в результате которых те становятся сильнее; это пребывание с людьми "в святости", "когда ты никому не являешься залогом счастья и когда тебе никто не является залогом счастья, но чтобы ты любил людей и люди тебя любили тоже".

 

Что значит: должное другого диктует свои требования человеку? Например, в писании стихов эти требования предъявляют слова с их невмещаемыми объемами значений; таящиеся в подсознании образы; ритм и интонации живого языка; эстетика благозвучия; соотносимый с культурной традицией жанр и форма стиха. Здесь требуются усилия, и автор бьется со всеми препятствиями, случающимися на пути созревающего, формирующегося должного, – не в свое удовольствие, а как невольник своего проекта, пока, наконец, не успокоится в чистой радости, когда должное будет достигнуто.

 

«Проект» – вот важное определение того, что с нами происходит относительно должного: проект как выносимая изнутри вовне идея или мечта, должная осуществиться. И каждый раз в осуществлении проекта человек движется от сущего Я к провидимому должному, так преодолевая Я со всеми его данностями (или же это движение Я как проекта у Сартра).

Но из многого должного что-то мы осознаем для себя особенно важным и за это принимаем на себя добровольную ответственность. Так на поле должного, определяемого другим, вырастают наши "личные миссии".

 

В чем особенный смысл говорить о миссии? В том, что с ней связаны дополнительные силы и возможности роста. «Миссия» отличается от категорий «ценностей» и «смысла жизни», располагающихся и на территории Я, тем, что принципиально обращена к другому. И поскольку это всегда деятельность, требующая особых усилий, она питается мотивацией, исходящей из серьезных личных причин. То есть человек преодолевает себя, принимает ответственность за другое, так расширяя свои горизонты, так личная миссия, точнее, ее мотивация делается источником силы. (Служкин, несмотря ни на какие свои неудачи, усталость, падения, продолжает заботиться о Тате, служить и быть преданным ученикам, любимым людям, родному краю).

 

Все случаи служения – пример этому. Но та же деятельность (и учительская, и врачебная) без такой мотивации – не миссия и не источник силы. И наоборот, даже деятельность, которая видится другим бессмысленной, при наличии мотивации становится миссией и источником силы. (А у героя А. Иванова по большей части деятельность выглядит бессмысленной!)

 

Особенно это заметно в случаях навязанной деятельности, когда нам доступно определять не эту вынужденную деятельность, но лишь мотивацию к ней, и в случаях, когда мы не определяем цель предварительно, но вынуждены определять, будучи уже втянутыми, включенными в действие. Здесь мотивация миссии для нас синонимична свободе. (Это свобода в отчаянии – как у Виктора Служкина в конце романа:

"Служкин на балконе курил. Справа от него на банкетке стояла дочка и ждала золотую машину. Слева от него на перилах сидел кот. Прямо перед ним уходила вдаль светлая и лучезарная пустыня одиночества.")

 

Но ведь, конечно, само существование – это и есть навязанная деятельность и действие, которое мы вынуждены определять, будучи уже втянутыми в него. Что же мы можем делать относительно этого, в ответ на вызов невечности и всех неизбежных страданий? Можем проявить смирение, терпение – значит: просто принять. Принять как порядок вещей, отказаться от самообмана. Однако есть другой путь – принять как личный выбор.

 

То же утверждал Камю, когда писал свой миф о Сизифе, сводя воедино ситуацию абсурда и счастье победы, власти над судьбой:

"Сизиф смотрит, как в считанные мгновения камень скатывается к подножию горы, откуда его опять придется поднимать к вершине. Он спускается вниз. Сизиф интересует меня во время этой паузы. Его изможденное лицо едва отличимо от камня! Я вижу этого человека, спускающегося тяжелым, но ровным шагом к страданиям, которым нет конца. В это время вместе с дыханием к нему возвращается сознание, неотвратимое, как его бедствия. И в каждое мгновение, спускаясь с вершины в логово богов, он выше своей судьбы. Он тверже своего камня. … Сизиф учит высшей верности, которая отвергает богов и двигает камни. Он тоже считает, что все хорошо. Эта вселенная, отныне лишенная властелина, не кажется ему ни бесплодной, ни ничтожной. Каждая крупица камня, каждый отблеск руды на полночной горе составляет для него целый мир. Одной борьбы за вершину достаточно, чтобы заполнить сердце человека. Сизифа следует представлять себе счастливым."

 

Придавая чему-то особую важность: "Это – миссия моей жизни", мы, бывает, чувствуем это как свое "предназначение", как будто обнаруживаем, что это было заранее "мне определено". Здесь надо провести границу принципиального отличия предлагаемой интерпретации «личной миссии» от «проекта Я» Сартра, который «обречен на свободу» в абсолютном смысле, то есть без всяких обуславливаний.

 

Что же такое это обуславливающее "мне определено"? Если мыслить не в категориях, кем определено, тогда разговор обратится к безличным неодухотворенным сущностям, как история, законы, закономерности.

 

История здесь – это "история моей жизни", включенная в общую историю, а законы и закономерности относятся к взаимосвязям и ходу вещей в мире. Ведь личные причины считать что-то / кого-то особо важным или наиболее важным коренятся в наших конкретных историях, опыте и обусловлены многими связями, знание о которых доступно только нашей собственной памяти, да и то не в полном объеме, потому что ведь не все было распознано и прошло через сознание. Но что происходит: когда совокупность природных предрасположенностей, опыта и т.д. накладывается на биографическую канву, ввязанную в ситуацию мира, тогда если в этой проекции там, где они усиливаются совпадениями, высвечиваются определенные темы, мы распознаем их как лично для нас значимые: взывающие именно к нам, требующие именно нашей ответственности.

 

Далеким от реальности было бы представление, что человек определяет некую личную миссию в процессе отчетливых мыслепостроений. Что лучше описывает действительное положение дел, это скорее чувство миссии, которое появляется не как рациональное решение, суммирующее субъективные и объективные предпосылки, но как интуиция, вспышка, озаряющая сумрак всего имевшегося светом-смыслом, приводящая в итоге к осознанию. Это подобно тому, как в творчестве вся совокупность имевшегося материала переплавляется в как бы неуправляемом самим автором открытии. Процесс «прорастания» совокупности имевшегося в росток нового качества – нечто не механическое, но органическое, не искусственная схема, но человеческий природный феномен.

 

Итак, интуитивно, в открытии мы открываем цели своей деятельности и вместе с тем – таившуюся собственную природу (как трактовал внутреннюю цель, энтелехию Аристотель). В этом смысле и появляется осознание: "предопределение!" Так определение личной миссии (какая бы она ни была!) становится «точкой сборки» для человека.

 

Одновременно «миссия » составляет для невечного человека возможность приобщения к вечному – системе всеобщих связей. С одной стороны, пропуская через осознание своей миссии проходящие как бы лично через него (нее) непостоянные случайные феномены, человек утверждает их в необходимости – как идеи. Вместе с тем, сам предмет миссии, со своей стороны, встроен во время и пространство, и человек, принимая предмет за лично значимый, принимает и "нити", пропущенные через него. Берясь удерживать их и с будущим соединить, как Гамлет "дней связующую нить" (вот лично принятая ответственность), человек закрепляет себя в общей ткани бытия – в мире. Так он(а) обретает в своем предмете личный путь встраивания в вертикаль всего идущего через время и в горизонталь связей окружающего пространства – через этого живущего дальше ребенка, через написанную книгу, плодоносящий сад, сделавшееся известным знание, общественные изменения приобщается к тому, что составляет неслучайное и вечное: законам бытия, законам природы, миру идеального – культуре человеческого сообщества. (Например, Служкин по своим данным от рождения, по воспринятому в личном опыте и от других, по освоенному в образовании сложился как многогранная личность. И как таковой он удерживает принятые "нити". В вертикали он держит: преемственность человеческой жизни и своего рода через Тату; преемственность жизни родного края – в своей любви, знании к нему и передаче любви, знания другим; жизнь языка – в своем пристрастии к пословицам, поговоркам, прибауткам, стихам; нравственную культуру – в том, что стремится жить "как святой". В горизонтали он удерживает дружество в кругу любимых людей; наставничество – в кругу воспитываемых подростков; творчество – как личный круг в любом проходимом им социальном пространстве).

 

А само наше вхождение в порядок бытия – обретенное нами «место в мире» выражается в чувстве "предназначения". (В этом смысле "предназначение" Служкина – то особенное место, которое он занял в жизни уральского городка).

 

Каков смысл понятия «оправдания» относительно нашей жизни? Что нам оправдывать? Опять-таки, если не мыслить в категориях религиозно-антропологической парадигмы, это не проблема вины (греха). В том, что мы родились и живем, нет никакой вины. И все же есть экзистенциально переживаемая потребность в оправдании своей жизни. Что это? Думается, она связана со смутной догадкой о своем долге – задолженности. Для нерелигиозных людей, не считающих, что сами они и их блага сотворены Господом, чувство задолженности особенно замечательно. Его можно выразить словами: «Я должен (должна) этому миру своей жизнью и теперь обязан(а) ее оправдать».

 

Здесь надо ввести еще одно понятие: «благодарность». Обнаружив и установив себя в вертикали времени и в горизонтали пространства мира, мы чувствуем и сознаем, как связаны со всем, что задало вектор нашей жизни и деятельности, и со всем, что на нас сейчас многообразно влияет. Мы тотально всему этому обязаны. Поэтому сама наша «миссия» – это ответ, воплощение благодарности. Смысл «оправдания», таким образом, в обязательности «миссии».

 

То, что это не досужие философские измышления, а экзистенциальные переживания, свидетельствует народное сознание. В народном языке комплекс смыслов «оправдания» негативно отражен фразеологизмом: «Зря небо коптить».

 

У В.И. Даля: «Без дела жить, только небо коптить". "Живем, да хлеб жуем; спим, да небо коптим».

У Н.А. Некрасова: «Коптил я небо божие, носил ливрею царскую, сорил казну народную».

Кинорежиссер Э. Рязанов в мемуарах "Неподведённые итоги" описал переживания «оправдания»:

«И <...> если тебя провожают аплодисментами не из любезности, а сердечно, а это всегда понятно, если лица людей светятся улыбками, сочувствием, признательностью, то невольно возникает нехитрая мысль, вроде той: "А, мол, действительно, может, ты не зря коптишь небо!.."

 

На вопрос: «Нужен ли в образовании живой учитель?» мы утверждаем: «Да, нужен – для предъявления модели человека и способа, как быть человеком». А для этого способа специфичен феномен «миссии». Что тогда значит «личная миссия» в модели, которую может (или должен) представлять учитель?

 

Известно представление о том, что существует общая "миссия учителя". По существу, оно подразумевает "вмененную миссию" – того же модуса, что «вмененная ответственность». Это ожидание и даже требование, предъявляемое со стороны всего общества, чтобы некто (учитель) исполнял некоторую миссию. Такой миссии соответствует "долг" и целый список целей и задач (уточняемых заново каждой эпохой, но всегда весьма высоких, даже абсолютных), обязательных к исполнению, а также характеристик, которые для учителя оказываются квалификационными. Идеальным случаем был бы тот, когда нашелся бы учитель, который, обладая требуемыми характеристиками, кроме того, самостоятельно поставил бы перед собой все требуемые цели и задачи. Тогда ожидаемая миссия оказалась бы не вмененной ему (ей), а действительно, собственно-выстраданной, добровольной. Но все эти цели, задачи, характеристики требуют такого совершенства, в котором простые смертные замечены не были, так что этот идеал в истории образования представляли лишь святые, случавшиеся среди учителей.

 

Что происходит обычно? Один вариант: некоторые учителя решительно декларируют наличие миссии, закрывая глаза на существующий разрыв своей реальности с идеалом. Они принимают не-личную, навязанную абсолютизированную миссию за собственную и в итоге (в худшем случае) лицемерят или (в лучшем случае) самообманываются. Свою личную ответственность они понимают как долг.

 

В другом варианте, поскольку "миссия учителя" – недосягаемый идеал, реющий над реальными учителями в горних высотах, в учительской среде возникает как крайность, противостоящая "вмененной миссии", позиция "ограниченных функций": "Я не бог! Все, что я делаю, это от – и до". Как долг они понимают "от – и до" вмененной ответственности. Автору в общении с педагогами доводилось слышать это в следующих формулировках: "К чему вся эта лирика: разговоры про интерес учителя или про то, что учитель должен любить детей! Мы – профессионалы, выполняем свой долг перед государством. Наше дело – выучить чтению, счету и т.д." Современная эпоха рыночных отношений и тотального менеджмента добавила оснований для этой позиции, сводя былые возвышенные идеи миссии к ясно прописанному функционалу.

Виктор Служкин в своей роли учителя географии разыгрывает эту крайнюю модель, на реплики учеников: "Неинтересно" отвечая:

 

"А кому интересно? ... Мне, что ли?» «Так увольняйтесь», – с первой парты посоветовал верзила Старков, кандидат в медалисты. «Кто ж тогда моих малых деток и старушку мать кормить будет?» – спросил Служкин".

 

Он демонстрирует ученикам пример полного отказа от "миссии" в учительской деятельности, видимо шокируя их, в особенности, предложением абсолютизировать экономические отношения в образовании, редуцировав само образование: "Или давайте так: вы мне платите деньги, а я вас отпускаю с урока," – как, в действительности, редуцируется образование при всяком схождении в одну точку мотивов учителя и формальных конечных результатов, "отпускающих", избавляющих учеников от значимости процесса: как в случае с ЕГЭ.

 

Поскольку Служкин вообще все делает неправильно, этим производя бурление событий против глади, отмечающей ход по течению (образ Служкина в этом-то смысле – ремэйк Иванушки-дурачка из русской сказки), то и здесь, случайно или намеренно, он выявляет, как вся деятельность учителя может быть кардинально искажена, едва только выпадут человеческие смыслы, принятые в личную мотивацию деятеля. (Впрочем, по правде, высказанная им на словах крайняя модель не имеет отношения к самому Служкину).

 

Но что возможно еще, кроме обозначенных двух вариантов? Третьим вариантом как раз и является "личная миссия", о которой идет речь. Это то направление, которое с решимостью и ответственностью принимает сам действующий учитель, руководствуясь своими наклонностями, сложившимися интересами, прошедшими через него (нее) линиями ("нитями") судьбы. И если происходит так, тогда все, что берется делать этот учитель, окрашено цветами его (ее) личности. Например, Служкин сам с детства относится к рекам, "как к иконам" (так как "всюду в природе разлито чувство, но только в реках содержится мысль") и берется приобщить своих хулиганистых учеников к рекам и передать им "вечное влечение дорог".

 Проявляя свое языковое дарование, он обильно поливает неблагодарную скудную жесткую почву, в которую, согласно абсолютной "миссии учителя", полагается сеять разумное, доброе, вечное, дождем своего неисчерпаемого юмора и словотворчества. Он читает малокультурным подросткам стихи, кому юмористические, а кому лирические, пишет им личные записки в тетрадках. Кроме того, будучи во всем неправильным, он переворачивает парты, воюя с ними, но и дерется за них; он играет с заводилой-двоечником Градусовым на уроке в карты, ставя на кон дисциплинирование галерки; он пьет водку с тем же Градусовым в поезде; и, наконец, он влюбляется у ученицу.

 

Все то, что делает Служкин, по меньшей мере, странно с точки зрения педагогических хрестоматий. Однако его собственные характеристики вполне согласуются с целями и задачами, определяемыми для деятельности тоже им самим. (Причем нельзя сказать, что у Служкина был хоть какой-то шанс задать предварительно цели своему курсу географии и тем более школьному образованию, в которое он оказался втянут как в уже происходящий процесс!) Получается, то, что он выбирает, это быть самим собой, – и выбирает очень активно.

 

Еще раз уточним, каковы версии существования миссии для учителя.

 

"Как педагогический автомат"– это одна версия. Если у учителей-людей и есть какие-то свои интересы, специфичные для них жизненные линии и пр., все это они оставляют за рамками себя как учителей-деятелей в качестве недопустимого содержимого – подобно тому, как пассажиры в аэропорту перед контролем оставляют свои бутылочки с водой. Ситуация характеризуется лозунгом "Ничего личного!" и усмирённой, задушенной, иссушенной субъектностью. В этой версии идея миссии вытесняется понятием долга (вмененной ответственности). Если понятие "миссии" здесь используется (как долга перед государством и т.д.), то только как отчуждаемое. А если учитель как "модель человека" таков и представляет ученикам такой способ быть человеком, то ученики учатся следовать этой модели – способу, как человек может отчуждаться от себя, человека. Это не очень легко, и у учителей уходит много энергии на то, чтобы ввести природную стихию в ту схему, которой они сами долго учились. (Заметим, что Служкин не обременяет себя борьбой со стихией, – он предпочитает со стихиями взаимодействовать. Не так ли следует трактовать и его собственное "разнузданное поведение" с подростками-шалопаями – как принятие вызова их стихии без попытки укрыться на защищенной "цивилизованной" территории?) И так образование превращается в процесс отчуждающей переработки.

 

"Как душный родитель" – другая версия. В ней миссию трактуют так же абсолютистски, как в миссионерской деятельности. "Миссия" для учителя здесь – это личная ответственность как долг. То есть вмененная ответственность присутствует, но как неотчуждаемая. Поскольку своя субъектность при миссионерском подходе понимается как объективность, то основная проблема здесь – это впадение учителей во властные отношения с учениками. Если "моя правда" – это истина (абсолютна), то как всеобщая она настойчиво навязывается другим, обязательна для других – и так задает властные рамки. (В романе А. Иванова завуч Угроза Борисовна – живой и типичный пример учителя-миссионера, "душного родителя").

 

"Как увлечённый артист" можно назвать третий вариант, "личную миссию". Это случай Виктора Служкина. Увлечённый артист делает то, что ему кажется важным. (Важное – те высвеченные рельефы, которые, как говорилось, сформировались совпадениями в проекции всей совокупности природных предрасположенностей, опыта и т.д., наложенной на развертывающуюся биографическую канву, включенную в ситуацию мира). В отношениях с Другими (учителя с учениками) он(а) делится своим важным, даже если Другие не принимают. Служкин признается другу в неудачах с учениками:

 

"Я человека ищу, всю жизнь ищу – человека в другом человеке, в себе, в человечестве, вообще человека!… Я из-за них даже сам человеком стать не могу – вот сижу тут пьяный… Ну что делать-то? Доброта их не пробивает, ум не пробивает, шутки не пробивают, даже наказание – и то не пробивает!"

 

В чем тогда разница с миссионерским "душным" подходом? В том, что здесь миссию не объективируют и не абсолютизируют: она наша частная, личная, – и мы сознаем свою субъектность как субъективность. Служкин распространяет признание этой субъективности и на все образование:

 

"Я знаю, что научить ничему нельзя. Можно стать примером, и тогда те, кому надо, научатся сами, подражая. Однако подражать лично мне не советую. А можно просто поставить в такие условия, где и без пояснений будет ясно, как чего делать. Конечно, я откачаю, если кто утонет, но вот захлебываться он будет по-настоящему. И жаль, что для отцов, для Маши я остаюсь все-таки учителем из школы. Значит, по их мнению, я должен влезть на ящик и, указывая пальцем, объяснять. Нет. Не дождетесь. Все указатели судьбы годятся только на то, чтобы сбить с дороги".

 

Если уйти от властной борьбы, тогда то, что хочется нести в мир, мы лишь предлагаем. Это может быть только дар, причем совершенно бескорыстный – не Троянский конь. И предлагаем мы то, что сами любим. "Географ" Виктор Служкин, не концептуализировавший своей миссии заранее, вдруг обретает ее в в интуиции, чувстве:

"Может, именно любви я и хотел научить отцов – хотя я ничему не хотел учить. Любви к земле, потому что легко любить курорт, а дикое половодье, майские снегопады и речные буреломы любить трудно. Любви к людям, потому что легко любить литературу, а тех, кого ты встречаешь на обоих берегах реки, любить трудно. Любви к человеку, потому что легко любить херувима, а Географа, бивня, лавину, любить трудно. Я не знаю, что у меня получилось. Во всяком случае, я как мог старался, чтобы отцы стали сильнее и добрее не унижаясь и не унижая.

И я все сделал неправильно. Ни как учитель, ни как руководитель похода, ни как друг, ни как мужчина".

 

Эта тема: "неправильно" заслуживает размышлений. "Правильно" или "неправильно" возникают при соотнесении с должным (снова вопрос о должном!) Виктор соотносит с тем должным, которое он сам знает, не с вмененным долгом. Но и для него самого есть то, что он знает, а есть то, чего он и не знает в себе и в другом. Это случилось, когда его ученики без него проходили пороги высокой трудности на северной реке:

"Семь человечков в красных спасжилетах смотрят назад, на грозные ступени Долгана, через которые они только что кубарем перекатились. Отцы все сделали не так, как я учил. Все сделали неправильно. Но главное – они прошли. И лед в моей душе тает".

 

Что здесь происходит? Есть то, чего требует как единственно возможного должного реальность: плотная ледяная вода, угол падающей струи, степень упругости сдувающегося и подкачиваемого ребятами на ходу катамарана. Так же складывается из непросчитываемых элементов и у самого "географа" человеческая реальность отношений, пониманий, поступков.

 

Дело в том, что в личной миссии мы исходим из незаимствованной, личной правды, которая питается из самого доступного и достоверного источника: это наш опыт, размышения рефлексии и дорефлексивные переживания, интуиция. И этот источник не может пересохнуть. Удерживая в себе и предлагая Другим то, что для меня подлинно и любимо, я, со своей стороны, продолжаю свое дело, зная, что "моя правда" – истина для меня, и ее цена для меня абсолютна, – я за нее плачу своей жизнью.

 

В этом смысле независимости от мнений, препятствий и даже цены наша личная ответственность в личной миссии должна быть понята как свобода. Свобода – вот особенное значение личной миссии для учителя.

 

И последнее. Если мы набираемся мужества сделать выбор (себя), определяя ту миссию, которая нас выражает, – или иначе, которую мы собой выражаем, тогда может встать вопрос: что вообще значит, когда определенная нами личная миссия не находит признания? Значит ли это спор об общем жизненном мире? Или больше – отстаивание "своего места в мире"? Да, требуется меньше усилий, если определенная нами личная миссия попадает в уже сформированное историческими, социальными, культурными потоками место – выгороженное, зафиксированное в имеющихся структурах. А когда то, что мы определяем, накладывается на место, которое уже занято другими, или ни во что не укладывается, потому что нет этому места в имеющихся структурах, тогда вопрос о месте может достигать критической остроты, накала сомнений. Может быть, неверна идея личной миссии и обманчиво ее экзистенциальное переживание? Надо делать то, для чего уготовано место в мире, что диктуют нам делать уже существующие структуры?

 

Конкретный ответ на этот вопрос дает себе каждый сам. Но, в общем, ответ о человеческом "месте" тот, что само это представление ("свое место", "место под солнцем") подразумевает, что человек принимает себя за вещь вещного мира, которая имеет место в пространстве. Поэтому кажется нужным бороться за "свое место". В действительности же, человеку не может не хватить места в мире. Потому что человек приносит в мир свое место с собой.

 

С одной стороны, об этом можно говорить с точки зрения уникальности каждого человека: разные линии истории и современности сходятся в нас неповторимым образом. С другой стороны, можно объяснить это движущим фактором самоорганизации, присущим живым существам. С третьей стороны, человек как особый вид живых существ отличается тем, что преобразует и достраивает мир, так "расширяет" пространство, и не удивительно, что в своей личной миссии он(а) создает, конструирует новое место.

 

Миссия учителя не может быть обще-определенной. И то, что называется: "образование", может обретать разное содержание когда его осуществляют разные учителя. Каждый учитель может воплощать ту или иную личную миссию в своей деятельности, в зависимости от того, каков(а) он(а) есть: по своим предрасположенностям, жизненному опыту, т.д. Но если так происходит, тогда "модель человека" обретает очень важную составляющую: личные смыслы. (В этом пример и неидеальной модели Виктора Служкина).

 

Что это значит для учеников? – Личные смыслы.